Эксклюзивный грех - Страница 32

Над дорогой нависали низкие осенние тучи. От деревенских красот Надю уже воротило. И ей пришла в голову непривычная, странная мысль: “Может, не зря надо мной мама подсмеивалась? Может, она права? И вся русская классика – и Пушкин, и Лермонтов, и мой любимый Тургенев – действительно безнадежно устарела?"

* * *

Михалыч, участковый из Балакирева, как всегда, приперся некстати. Впрочем, когда они кстати, эти менты? Нинка к его приходу прибрать успела – и слава богу. Пока Михалыч по двору шел, она и самогонный аппарат дерюжкой прикрыла, и на Ромку цыкнула:

"Гаси свой косяк! Быстро, ну!” Ромка, гаденыш, заметался по кухне – все искал, куда б заховать недокуренную папироску. “У, урод”, – прошипела Нинка. Вырвала у сына слюнявый косяк, опустила в карман. Авось ее-то Михалыч шмонать не будет.

Участковый в сенях не задержался, немедленно протопал в кухню, повел желтыми от табака ноздрями:

– Та-ак, Нина Алексеевна… Запашок.

– Какой такой запашок? Где запашок? – запетушился Роман.

– А ты, огурец, замолкни, – презрительно велел Михалыч. И Ромка тут же послушался, съежился на лавке.

Нинка, уже ученая, спорить с участковым не стала. Заскрипела дверцею шкафа, зазвенела рюмашками, отослала Романа в погреб за огурцами. Ласково приговаривала:

– Хрустики, Иван Михайлович, молодого посола, с перчиком, с кинзочкой, под водочку, а?

Участковый благосклонно прищурился на запотелую бутыль.

– Ладно. Наливай по чуть-чуть. Разговор к тебе есть.

Нинка разлила – Михалычу полстакана, себе четверть. Суетившегося в кухне Романа хлопнула по руке и самогонки не предложила. Приказала:

– Геть отседа, шпана!

Ромка Михалыча опасался – потому шустро убежал в сени.

Участковый хряпнул стопочку, аппетитно заел огурчиком, раскраснелся. Самолично налил себе вторую, опустил локти на стол, задушевно сказал:

– В общем, так, Алексеевна. Вот тебе мое сообщение. Сын твой с испытательным сроком не справляется. Так что будем его в колонию оформлять.

Нинка так и застыла. Недопитая рюмка задрожала в руке, пролилась на стол мутными каплями.

– Но! – веско сказал Михалыч и опустошил вторые полстакана. – Есть у тебя, Нинка, выход. Если будешь со мной сотрудничать.

– Сотрудничать – это как? – осторожно спросила она. – Спать, что ли? Махалыч хрюкнул:

– Да нужна ты мне. Будешь меня информировать.

– Стучать?! – охнула Нинка. А участковый быстро сказал:

– Не на наших. Соседи твои московские давно объявлялись? Сигнал на них поступил…

* * *

Димин дом оказался на околице села, почти у самого кладбища.

Надя отчаянно устала и теперь изо всех сил старалась самое себя развеселить. Она скептически осмотрела хмурое одноэтажное строение из почерневших от времени бревен и подумала: “Да уж, принц мне достался знатный. Тоже мне, дача преуспевающего журналиста”. Правда, Дима говорил ей, что он это Рюмино терпеть не может и никогда туда не ездит. “А мамуля моя наведывалась, все воздуха здешние нахваливала…"

Ничего особенного в местном воздухе Надя не нашла – сено пополам с навозом. И еще от реки, что протекает совсем рядом, сыростью тянет – так и хочется зябко передернуть плечами. Наверное, оттого и замок на калитке заржавел. Ключ с грехом пополам вставился, но прокручиваться никак не хотел. Надя вертела им и так и сяк, на истошный скрежет сбежались, кажется, все местные собаки. “Ну почему же я не умею лазить через заборы?” – отчаянно думала она, сражаясь с непокорным замком. Впрочем, забор невелик, не выше метра – отчего бы не попробовать? Сначала Надя попыталась подтянуться на руках – не вышло. Ни сил нет, ни привычки. Тогда она, держась за верхнюю кромку, закинула на нее одну ногу и быстро, чтоб не упасть, подтянула вторую. Ура, получилось! А прыгать с высоты в метр вовсе и не страшно.

Дальше дело пошло веселее. Входная дверь отперлась легко, и свечки быстро нашлись – в коридоре, как и говорил Дима. Надя нетерпеливо вступила на территорию Полуянова. Хотя Дима и говорил ей, что Рюмино на дух не переносит, но все-таки это его дом. Первое его жилье, куда оказалась допущена Надя.

Обычная, очень небогатая дачка. Мебель с бору по сосенке – поцарапанный сервант, кривенькое кресло, старинная кровать с панцирной сеткой. Пахнет сыростью и осенью. Никаких даже минимальных излишеств. Никаких свидетельств о личности хозяев – ни безделушек, ни фотографий. “Все имущество на зиму в Москву увозим, – говорил ей Дима. – А то своруют”.

За окном быстро серело, на Рюмино наваливались ранние сумерки. Надя представила, как она идет обратно – в полной темноте, на нее нависает мокрый осенний лес, – и еле справилась с дрожью в коленках. Искать, быстрей искать – хотя бы чтоб выйти засветло!

Она определила круг поисков. Комод? Пуст. Сервант, нижний отдел? Нет, здесь только дешевенькая пластмассовая посуда. Сундук в сенях? Вряд ли, там скорее старая одежда. Точно – целый ворох отсыревших, штопаных-перештопаных рубашек. А если под ними? Надя просунула руку в глубь тряпья и быстро нащупала прохладную коленкоровую поверхность. Вот оно! Как все просто! Четыре кожаные тетрадки. Прохладные, толстые. Она нетерпеливо распахнула одну из них. На первой странице значилось: “Евгения Полуянова. Мой двадцатый век”.

"Ай да тетя Женя! – весело подумала Надя. – Ее, понимаешь ли, двадцатый век! Это, видать, дневник. Дима, правда, еще про какие-то письма упоминал…"

Надя снова погрузила руки в горы тряпья, принялась ворошить – ничего. За окном стало совсем темно. “Ну и бог с ними, с письмами. Хватит с Полуянова и дневника. Лентяй. Сам-то сейчас небось дома сидит, чаи гоняет”.